Спасибо огромное за то, что деликатно, но вовремя вломили пиздюлей. Меня иногда заносит на поворотах.
Я все еще ловлю волну страшной девочки. Вот что у меня получается. Лучше? Или нахуй бросить тему, потому что совсем не мое, а писать про то, что знаю и понимаю?
Отдельное спасибо Топсе за слово "мосластая", а Светке - за "футболки с Сандрой".
ЗЫ! В тексте не нужндо искать бойкого языка Мальвины. Это ДРУГАЯ девочка. Она - лузер и чмо. Ей до Мальвины, как до звезды.
Я была жутко развратным ребенком. Как сейчас помню: мне пять лет, мама – на кухне, а мы с соседским Витькой показываем друг другу письки.
- Ты первая! – говорит Витька.
- Нет, ты!
Он не особо упирается и покорно спускает синие шортики на белые гольфы. Моему взору открывается нечто сморщенное, похожее на гофрированный хобот крохотного слоника, пришитый к двум отвисшим шарикам в одном мешочке.
- Теперь ты! – требует Витька, возвращая шорты на место.
Я стягиваю вниз трусы и гордо задираю любимое платье – зеленый солнце-клеш. Я чувствую себя прекрасной.
Но тут входит мама.
Негодуя, она уводит Витьку домой, а меня ставит в угол и весь вечер со мной не разговаривает. А перед сном выдает:
- Будешь показывать мальчикам письку, быстро состаришься и умрешь.
Я так испугалась, что больше Витьке ничего не показывала.
Сейчас мне двадцать пять лет, и красавцу Витьке моя писька малоинтересна.
Внешне я очень сильно «не очень»: крупнокостная, вся какая-то мослатая, несграбная и сутулая. Еще в очках.
То, что по beauty-scale я отстой, я четко осознала в десять лет, когда в класс пришла новенькая. Анжела. С ее появлением закончилось мое детство, в котором я – как и любая девочка – чувствовала себя принцессой. Но увидев Анжелу, поняла: это она – принцесса.
Помимо красивого имени, волнистых волос и круглых пятерок, у нее был папа болгарин, а, следовательно, кукла Барби и жвачки. И не русские, кофейные (мерзкие на вкус, но и они – за счастье), а импортные, вкусно пахнущие малиной. Из них Анжела надувала большие пузыри. А из наших резинок пузыри не надувались, и жевали мы их неделями, прилепляя на ночь к спинке кровати.
Анжелу я люто возненавидела. Но ей было по фиг: ее и без меня все любили – родители, одноклассники, учителя. Девочки ей льстили или, как бы я выразилась сейчас, подлизывали. Мальчики дергали за длинный пушистый хвост и бегали только за ней, когда мы играли в догонялки. А эта паскуда в синей форме (даже форма у нее была не как у всех, не уныло коричневая) охотно убегала и счастливо визжала, когда ее догоняли. Особенно больно было смотреть, как за ней носится Лешка Иванов.
Помню восьмое марта. Дура-училка (это я сейчас понимаю, какая она была дура) сказала: «Ну, а теперь мальчики поздравляют девочек». И все мальчишки ломанулись с предварительно розданными им мимозами к Анжеле. Лешка успел первым. Лузеры побрели вручать цветы остальным. Свои мимозы я получила от Виталика – такого же чмошника в очках, как и я.
Чем старше мы становились, тем ниже падали мои котировки. Когда отменили школьную форму, я стала не просто толстой, но еще и плохо одетой уродиной. У меня не было джинсовой юбки, футболок с Сандрой и лосин. Зато были гамаши и свитера, связанные в ателье «Кружевница» и кличка Сало. Ее придумал тот самый Лешка. Я замкнулась в себе.
В пятом классе мы начали учить английский, и у меня появились прыщи. Английский мне не давался, и я стала получать первые в своей жизни «трояки», за которые меня сильно ругали дома.