FYI:
У каждого человека есть свой алфавит. Мой выглядит примерно так:
А – Анетка, то есть я. Вообще-то, я - Аня, а Анетка – продукт слияния имени и фамилии: Аня + Касимова. По образу жизни я «золотая детка», по возрасту – не первой свежести.
Мне двадцать восемь лет, а с самоопределением у меня до сих пор проблемы. И это несмотря на то, что я постоянно чему-то учусь: от изготовления купол из папье-маше до долгового финансирования.
Говорят, я похожа на Кэмерон Диаз (когда накрашусь).
Б – Бесит – слово, которым я выражаю свое негативное отношение к различным вещам и ситуациям. Правда, таких, ввиду моей общей позитивности, немного. Разве что russian pop music, Жаба (см. ниже) и когда бывшая шлет смс-ки моему парню.
В – Владимир Владимирович, он же – В.В. – явление, которое мне интересно. Сочетание власти и силы всегда завораживает, а у В.В. и того, и другого - в избытке. Одно укрощение олигархов первого, ельцинского созыва чего стоит. Это вам не нынешние «шариковы», пришедшие им на смену, гении «взять да поделить», а настоящие биороботы-мутанты, заточенные на эффективное присвоение собственности.
Ловко В.В. с ними управился: кто баланду хлебает, кто в пожизненной эмиграции тухнет, а тот, кто поумнее, вынужден усиленно заниматься благотворительностью.
Д – Дятел – мой папа. Вообще-то он всегда был папой, а Дятлом стал после того, как женился. С тех пор я его иногда так называю (за глаза, разумеется).
Папа – банкир, и все в его жизни соответствует высоким стандартам: дом – так на Рублевке, машина – так «Бентли», чадо – так в Лондоне. Ну, помимо Рублевки и «Бентли», есть еще Сен-Тропе и «БМВ семерка», а вот расплодился он пока лишь единожды. Мной.
Ж – Жаба - она же Жанна, она же жена родителя. Посредственность с силиконовыми сиськами, умудряющаяся в каждое предложение впихнуть слово «нереа-а-ально». Да, кстати: мы с ней – ровесницы (ну, это чтобы вы поняли масштаб помешательства моего папочки).
З – Зая – он же honey, он же «sweety», он же Ник (полное – Никита). Мы вместе уже три месяца, и на прошлой неделе Зая переехал ко мне. Смысл платить ему аренду, если он все равно ночует у меня? Тем более, я живу в своей квартире (юридически она, конечно, папина, but who cares?).
Ник – из другого социального круга. Предки не смогли купить ему в Лондоне ни жилья, ни машины, поэтому он всего добивается сам. Приехал в Англию пять лет назад, начинал лейбором на стройке, а сейчас дорос до офиса: рубашки, галстуки. Зарплата, правда, смешная, больше похожа на welfare, но это временно.
К – Кукушка – моя мать. Так ее называет папа. Сколько себя помню, столько и слушаю его пластинку про то, как мать-кукушка меня бросила, а он «последние жилы» тянет. Хотя мать, действительно, кукушка. С тех пор как мне исполнилось тринадцать, я видела ее только на фото. Красивая, как Деми Мур. А толку? Лучше была бы страшной. Зато с нами. Но она так не считает, потому и живет отдельно. В Майами.
Л – Lounge wear – мой любимый стиль одежды. «Зато удобно», если по-русски. Я иду по жизни в «джусиках» и кедиках и не понимаю тех крейзи, которые добровольно впихивают свои tits в push-up и водружают жопы на каблуки. Чистый мазохизм.
М – Mayfair – мой район. Очень trendy. Я здесь обитаю в элегантной two-bedroom с рабочим камином (что для Лондона – большая редкость).
Т – Тетя Таня – любимая няня. Нянчилась со мной до тех пор, пока я не уехала в Лондон. Сейчас служит у Дятла экономкой, но, вообще-то, она нам как член семьи.
Только благодаря ей я не чувствовала себя сиротой: Дятел всегда работал, а Кукушка парила за океаном.
Ф – Franz Ferdinand – my music. Я под нее танцую, люблю, вожу машину, валяюсь на диване с ноутом. Короче, живу.
Х – Хеджирование – то, чем занимается Зая. Папа описывает его деятельность гораздо более понятным словом (тоже на букву «х»), но он не справедлив: хеджирование – это все-таки что-то связанное с рисками. То ли биржевыми, то ли валютными.
Я – Ягуар – мой авто. Черный XJ Supersport. Крышеснос, а не тачка. Сажусь – и кайфую. Не оргазм, но что-то вроде.
Глава 1
- Да, папа. Хорошо, папа. Конечно, папа. Ждем, - я кладу трубку и виновато смотрю на Ника, - Кажется, уикенд в Брайтоне отменяется. К нам летит Дятел.
- С Жабой на хвосте? – понимающе смеется Зая, и я в очередной раз благодарю Бога за то, что он послал мне этого мужчину. Другой бы возмутился, обиделся или, и того хуже, уехал на море один. Но только не Ник.
С ним абсолютно невозможно поссориться. Все переведет в шутку и залепит безешку в макушку. И это притом, что он ни разу не подкаблучник, а, наоборот, очень мужественный и красивый. Одного росту – метр девяносто.
- Так с Жабой или нет? – переспрашивает Ник, открывая вино.
- Куда он без нее? По-моему, он с ней даже в туалет ходит.
- Не обращай внимания. Последние конвульсии мужского «я» перед импотенцией.
- Скорее бы он стал импотентом и развелся. Меня его Жаба страшно бесит.
- Знаю, милая, - Зая подходит ко мне сзади и обнимает за талию, - Ты так сексуально режешь огурец.
Ник видит сексуальность даже в кромсании овоща. Он целует меня в шею и просовывает руки под футболку. Ммм... Кажется, я его люблю.
В субботу мы едем в Белгравию. Там у папы очередной дом. Стоит без дела. Типа инвестмент. Родитель живет по старинке и не догоняет, что куча недвижимости по всему миру – это вчерашний день. Сейчас актуально иметь один hi-tech house от хорошего архитектора, а все остальное - на аренде, чтобы быть свободным. Еще актуально быть женатым на матери своих детей. Ну, или хотя бы на приличной женщине, близкой по духу и возрасту, а не на телке а-ля Фриске десятилетней давности.
Пэпс, как всегда после перелета, встречает нас «на стакане».
- Привет, папочка. Как долетел? - я повисаю на нем, демонстративно игнорируя Жабу.
- Привет, пупсик. Нормально, - он душит меня в объятиях, демонстративно игнорируя Заю, - Есть хочешь?
- Давай. Мы голодные.
- Конечно, кто ж тебя, кроме родного отца накормит? Как дела, юноша? – наконец-то, родитель снисходит до рукопожатия с Ником, и я иду на ответную любезность:
- Привет, Жанна.
- Привет, - вяло отвечает Жаба. Очевидно, ей мой игнор, равно как и мой «привет» до фонаря.
Ужин накрыт в столовой. Серебро, канделябры, девушка, наигрывающая на скрипке полонез Огинского, халдеи в бархатных камзолах. Пэпс иногда врубает такой колхоз, что за него становится стыдно.
За столом разговариваем обо всем понемногу, но ни о чем конкретно, пока родитель не надирается окончательно и не заводит любимую пластинку о том, что «нынешнее поколение мужиков – бабообразные пидоры», что он в свое время «в офисах геморрой не зарабатывал, а решал вопросы четко и по-пацански» и вообще «жил и живет по понятиям». Пьяные бредни меня бесят, а Нику хоть бы что. На провокации не ведется.
Заскучав, отец прогоняет скрипачку и включает караоке.
- Сейчас спою! – заявляет он.
Голос у него спокойный, приятный. Чуть прикрыв глаза и ни на кого не обращая внимания, отец самозабвенно выводит «А белый лебедь на пруду». Спев, достает из кармана золотой портсигар и молча закуривает. В такие моменты он думает о Кукушке. А как еще объяснить то, что он не выбросил портсигар с ее выгравированным портретом?
Отец такой грустный, что хочется подойти и погладить его по голове, но что-то мешает мне это сделать. Наверное, присутствие Ника и Жабы.
Жаба зевает. Неужели отец не видит, насколько он ей безразличен?! Он напивается – ей по фиг. Он курит – ей по фиг. А ведь ему нельзя ни того, ни другого. Один инфаркт у него уже был. Она что, надеется на второй?
- Пап, не кури, - не выдерживаю я.
- Это еще почему?
- Здоровье побереги.
- У меня здоровье как у молодого лося. Жена, подтверди! – отец вмиг переходит от грустной задумчивости к пошлому мудачеству.
- Подтверждаю. Здоровье нереа-а-альное.
Господи, дай сил выдержать эту пытку общением с родителем и его дешевкой. Чтобы немного успокоиться, смотрю на Ника. Тот сидит напротив Жабы, и, кажется, не имеет ничего против ее «нереа-а-альное». Святой человек. Святой.
- Приедете в августе в Сен-Тропе? – спрашивает отец.
- Пока не знаем, - отвечаю я.
- С удовольствием, - эхом отзывается Зая.
- Ты-то, конечно, с удовольствием, - продолжает хамить отец, - В детстве, небось, дальше Алушты не выезжал.
- А слаще морковки ничего не ел, - отшучивается Ник.
- Ты смотри, какой борзый!
- Пап, ну хватит, - я откладываю в сторону вилку и смотрю на отца взглядом угнетенного, но не сломленного народа, - Иначе мы уедем.
- Куда? В мою квартиру? – ворчит родитель, но замолкает: я-то знаю, что он меня любит, и в его планы не входит закончить общение с дочкой так рано.
В подтверждение моих слов отец заявляет:
- Пойдем по садику прогуляемся.
- Пойдем, - отвечаю я.
Ник и Жаба порываются встать, но отец говорит:
- А вы тут посидите. Чайку попейте.
На воздухе он уже не выглядит таким пьяным. Наверное, просто блажил и кобенился.
- Не нравится мне твой Зая.
- Это ты зря. Он хороший. Ну, правда. И очень меня любит.
- Тебя или мои бабки? – с упором на «мои» спрашивает отец.
- Не начинай. Ник работает и на твои деньги ему плевать. И вообще, после одного из твоих визитов он сказал, что лучше бы я была бедной.
- Дочур, в твоем возрасте пора бы быть умнее и не принимать за чистую монету все, что тебе говорят.
- А в твоем - тем более!
- Ты о Жанне?
- О ком еще?
- Жанна имеет обыкновение помалкивать, и это очень ценно. А содержимое ее головы меня не интересует, потому что там - воздух, - отец громко смеется, обдавая меня коньячными парами.
Его цинизм – за гранью моего понимания. Знает, что живет с идиоткой, и совершенно не озадачивается по этому поводу. Positive thinking во плоти.
- В Москву не надумала возвращаться?
- Я тут привыкла.
- Дашка Жукова вернулась. И Наомка к нам переехала. А ты упираешься, - демонстративно вздыхает отец. Я молчу, и он добавляет, - Ну, как знаешь. Я по тебе скучаю.
- Пап, мы же каждый месяц видимся. И вообще: у тебя там Жанна.
- Сегодня Жанна, завтра Снежана, а ты у меня одна, - на легком нарыве заявляет отец. И пусть на надрыве. Зато приятно.
В гостиную возвращаюсь уже совсем в другом настроении: довольная и расслабленная. В моей вселенной все по-прежнему: я любимая папина дочка. В очередной раз делаю внутренний комплимент Зае: он умудряется непринужденно болтать с Жабой и даже ее смешить. Болтать! Непринужденно! С Жабой! Которая за два года сказала мне не больше десяти слов, и пять из них – «нереально».
Но отец, как всегда, все портит. Его «эй, юноша, откати свои яйца от моей жены» становится последний каплей. Мне так обидно за Заю, что я заявляю:
- Ну, хватит! Мы уезжаем!
- Извините. Нам, пожалуй, пора, - пытается сгладить конфликт Ник. Он это делает ради меня, потому что знает, как я люблю отца и как тяжело переживаю наши с ним ссоры. Но сейчас хлопанья дверью не избежать: пэпс слишком далеко зашел. Что он себе позволяет?! Откати свои яйца от моей жены! Да кому она нужна! Тоже мне – лебедь белая! Утка драная!
Я гордо шествую к двери. Ник – за мной. Жаба молчит. Пэпс бросает:
- Ну, и до свиданья. Родного отца на жиголо променяла.
- Это ты меня променял на содержанку! – кричу я.
Это мой первый открытый выпад в сторону Жабы. Чувствую, как кровь приливает к лицу, а глаза наполняются слезами.
- Мне не нужен такой отец! Не нужен!
Ник обнимает меня за плечи и выводит из дома. Сам садится за руль.
В машине я начинаю рыдать. Он вытирает мне слезы и говорит:
- Все будет хорошо, детка. Завтра позвонишь отцу, попросишь прощения, и вы помиритесь.
- Прощения?! За что?!
- За наезд на Жанну.
- Но она и, правда, содержанка!
- Она его жена. Более того, ее присутствие в жизни твоего отца многое упрощает. Иначе бы он просто-напросто задушил тебя своей любовью, - улыбается Зая и заводит машину.
Вообще-то, Ник прав. Если бы не Жаба, отец бы мне все нервы вымотал своими требованиями о моей департации на родину.
Как хорошо, что Зая рядом, думаю я и потихоньку успокаиваюсь.
Мы познакомились недавно, но сразу же упали в любовь. Ник увидел, как я выхожу из машины и сразу же пошел на таран. Через минуту после знакомства спросил, есть ли у меня муж, через полторы – взял номер телефона, через час – позвонил и пригласил на свидание.
Мы сидели в ресторане и говорили обо всем. Потом пошли в паб, где снова говорили. На прощанье Ник меня поцеловал и сказал:
- Завтра позвоню.
А сам позвонил через два часа, чтобы спросить:
- Завтра увидимся?
- Да, - выдохнула я, после чего счастливо проворочалась до утра. Это была самая кайфовая бессонная ночь в моей жизни.
Уже наутро я направила Джеффри, с которым меня к тому моменту связывали отношения длиною в год, прощальную смс.
Джеффри повел себя как истинный представитель английского upper-middle: поблагодарил за время, проведенное вместе, и пожелал удачи. Вот что значит джентльмен! Один минус: сдержанно он реагирует не только на разрыв отношений, но и на женское тело в собственной спальне. Ощущение, что трахаешься с замороженной креветкой. Сплошная сосредоточенность и вежливость. И молочно белая спина. В крапинку. Ужасно некрасиво. Если Джеффри засыпал на боку, я эту спину всегда укрывала. Он думал, что это я так забочусь. А я - исключительно из эстетических соображений. Хотя чувство юмора у него было отменное. Этим и подкупил. Знала бы, что им все ограничится, ни за что бы ни подписалась. В общем, у сдержанного англичанина не было не единого шанса против напористого русского. Но это так – лирическое отступление...
- Зай, тебя, правда, не задевают его наезды? – спрашиваю я уже дома.
- Правда. Будь у меня такая дочка, я бы тоже ревновал, - Ник притягивает меня к себе и целует, - А с папой надо дружить.
- Ты так говоришь, потому что он богатый? – напрягаюсь я.
- Я так говорю, потому что он – твой папа, - смеется Зая и ласково щелкает меня по носу, - Дурочка!
Чувствую себя виноватой за нелепые подозрения и лезу обниматься. Как же мне все-таки повезло!
А отцу надо раз и навсегда запретить говорить гадости про Ника: после его дурацких предположений в голове рождаются совершенно бредовые мысли. И, вообще, раз мы с пэпсом все равно поругались, зачем лишать себя уикенда на море?
- Поехали утром в Брайтон? – спрашиваю я.
- А как же отец?
- Пусть подумает о своем поведении. В любом случае, позвонить и помириться успею всегда.
ГЛАВА 2
У моря – отличная погода. Жаль, что нам уезжать: Нику - завтра на работу. Все бы жиголо были такими, как он. Пашет, как проклятый. Без дураков.
Мы валяемся в кровати, Зая кормит меня йогуртом:
- Ложечку за маму.
- Ну ее.
- Тогда за папу.
- За папу – ладно, хоть он и дятел.
Я открываю рот, и в этот момент слышу, как мне приходит смс. Тянусь к телефону. На экране высвечивается «Жаба». Я напрягаюсь: Жаба мне никогда не пишет. Машинально глотаю йогурт и открываю сообщение. Читаю: «Твой отец умер».
- А теперь ложечку за меня, - слышу я, а вокруг уже рушится мир.
Воздух вдруг становится каким-то очень горячим и обжигает руки, лицо.
- Что с тобой, детка? Что случилось?
- Я не понимаю. Кажется... Кажется, папа... умер.
Я слышу звуки собственного голоса, сложившиеся в это дикое «папа умер», и начинаю быстро-быстро тараторить:
- Нет-нет-не-так-не-умер-как-же-так-божень
Ник прижимает меня к себе, а сам звонит Жанне. Я хочу проникнуть ему под кожу и там остаться. Мне страшно.
- Жанна, это Никита.
- Ну, что: инфаркт у него. Не откачали.
- Вы где?
- Слава богу, в Москве. С телом не возиться.
Несмотря на то, что ее слова обрабатываются моим мозгом с опозданием, «с телом не возиться» я понимаю сразу. Выхватываю у Ника трубку и ору:
- Сука! Убирайся! Ненавижу! Чтобы духу твоего в доме не было!
Отшвыриваю телефон, словно он горит, вскакиваю с кровати и начинаю метаться.
- Паспорта! Деньги! Карточка! В аэропорт! Ник, ну что ты стоишь?! Звони в аэропорт!
- Подожди. Давай я позвоню Жанне, и она пришлет отцовский джет.
- Ты что, не понимаешь?! Это же надо ждать коридор! Быстрее! Звони!
Ник открывает ноут.
- Зачем?! Зачем тебе ноут?! Звони в аэропорт! – кричу я.
- Зачем звонить? Я сейчас посмотрю расписание рейсов и забронирую билеты.
Кидаю вещи в сумку. Когда Ник говорит: «Вылет сегодня в девять вечера», я начинаю плакать. Папочка, любимый папочка умер. Это все правда. Вылет сегодня в девять вечера.
- Детка, успокойся. Тише-тише, - Ник гладит меня по голове, - Надо выходить. Поехали.
А я не могу перестать плакать.
В аэропорту меня накрывает ступор, и я больше не реву. Чувствую, что это оцепенение дано в качестве легкой передышки, потому что потом слез будет много.
- Выпьешь? – Ник протягивает порцию виски.
Я беру стакан и делаю глоток. Морщусь. Не люблю виски, но сейчас лучше выпить крепкого. Допиваю до конца.
- Поешь чего-нибудь? Принести?
- Нет.
- Ты сегодня, кроме ложки йогурта, ничего не ела.
Ложка йогурта за папу, думаю я, и этого достаточно, чтобы из глаз снова потекли слезы.
- Принеси еще виски.
- Тебе будет плохо.
- Мне уже плохо, - с нажимом на «уже» отвечаю я.
Ник приносит виски и печенья.
- Только закуси.
- Не представляю, как жить дальше.
- Сначала надо отца похоронить.
- А потом?
- Потом подумаешь.
- А ты?
- А я – с тобой. Что бы ты ни надумала.
- Даже если решу остаться в Москве?
- Хоть в Новом Уренгое. Я же люблю тебя.
Неожиданно перед глазами встает лицо отца. Он спрашивает: «Тебя или мои бабки?».
Я смотрю на Ника и впервые чувствую в нем фальшь. В голосе, во взгляде, во всем. Такое ощущение, что отец просочился в меня и дает возможность посмотреть на Ника своими глазами. Слишком конформный, слишком сервильный. Улыбка – обаятельная, потому что зубы красивые, а на щеке – ямочка. Но когда улыбается, глаза остаются безучастными. И, вообще, зачем он сейчас улыбается? Вот зачем? Спрашиваю:
- Почему ты улыбаешься?
- Я люблю тебя.
- И это повод лыбиться, когда у меня умер отец?
- Ну что ты. Конечно, нет, - Ник вдруг сразу становится серьезным, и его обезьянье лицо принимает сочувственное выражение.
Обезьянье лицо. Что это? Так мог сказать только папа. Наваждение какое-то. Я смотрю на Ника. Он искренне расстроен. Господи, я совсем схожу с ума, раз наезжаю на него на ровном месте. У меня же больше никого нет. Только он.
- Прости, Зая. Сама не знаю, что несу.
- Детка, я все понимаю.
В аэропорту нас встречает водитель отца. Он все делает отвратительно медленно: медленно берет у Ника сумку, медленно идет к машине, медленно трогается с места.
- Быстрее! - не выдерживаю я.
Я вдруг понимаю, что очень хочу побыть с папой. Совсем скоро его закопают, и я больше никогда его не увижу, поэтому те жалкие часы, что остались, мне просто необходимо провести с ним.
Жаба встречает нас полуголая: в черном кружевном топе и коротких шортах.
- Где папа? – спрашиваю я.
- В морге.
- Как?! Почему?! Что он там делает?! – мне кажется кощунством, что отец свои последние часы на земле находится в этом жутком месте.
- Таков порядок. Медики проводят вскрытие. Потом тело подготовят к погребению, - спокойно отвечает эта сука, но у меня в голове пульсирует одно: «телотелотелотело».
- Отец – не тело! – не разжимая челюстей, говорю я, и чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, - Где тетя Таня?
- Я ее отпустила.
- Как? Когда она будет?
- Никогда. Я отпустила ее насовсем.
- Ты ее уволила? Кто дал тебе право?
- А зачем она здесь нужна? - Жаба произносит эту фразу четко, без всякой томности.
И я вдруг замечаю, что у нее – цепкие глаза и голос с металлическими нотками. И, вообще, она вся очень собранная, от прежней расслабленности нет и следа. Это заставляет меня взять себя в руки и не разреветься.
- Она мне нужна. Понятно? - говорю я и иду к себе.
В комнате больше не сдерживаюсь.
- Ты видел? Видел? Совсем обнаглела!
Ник молчит.
- Что ты молчишь?
- Не думаю, что сейчас место и время выяснять с ней отношения. Это было бы неуважением к памяти покойного.
«Неуважением к памяти покойного. Пафосный мудила. Тьфу!» проносится в голове. Это голос отца. Я смотрю на Ника и вижу: какой же он все-таки банальный. На секунду зажмуриваюсь, открываю глаза: прошло. Со мной снова мой Зая – понимающий и заботливый.
Я иду в душ и долго стою под водой. Вот бы так вечно стоять и никуда не выходить. Наверное, душевая кабина – это что-то вроде материнской утробы. Здесь влажно, тепло и не страшно. Кстати, насчет матери: ей я звонить не буду.
Выхожу из ванной – Ника в комнате нет. Набираю любимую няню.
- Тетя Таня.
- Анечка, - отвечает няня и начинает плакать.
Я тоже плачу. Нам больше ничего не нужно друг другу говорить.
- Я завтра за тобой машину пришлю. И назад на работу возьму, если ты не против.
- А как же эта Жанна?
- Разберемся после похорон, но ее точно не будет в нашем доме.
Ника все нет. Я спускаюсь вниз: в гостиной его тоже нет. И на кухне нет. И в бильярдной. Возвращаюсь к себе. Ник входит через несколько минут.
- Где ты был?
- На кухне. Выпил соку.
- Я только что туда спускалась. Тебя там не было.
Ник смотрит на меня недоуменно:
- Детка, что с тобой?
- Я была внизу. Тебя нигде не было. Где ты был?
- В туалете, - смущенно отвечает Ник, и мне становится стыдно: я и в самом деле заняла санузел, поэтому совершенно логично то, что ему пришлось идти в гостевой туалет.
- Извини.
- Ничего. Это стресс, - Зая меня обнимает, - Попробуешь поспать?
- Да.
В результате, засыпает он, а я до утра думаю о папе.
После похорон накрывает чувство такого адского одиночества, что хочется раскопать могилу, залезть в гроб к отцу и там остаться. Это звучит дико, но я так чувствую.
Лежу, положив голову на колени няне, и кажется, что только эти колени держат меня на Земле, что убери она их, и Анетки не станет.
А Жаба принимает соболезнования. В черных очках.
- Нацепила, чтобы люди не видели, сколько в ее бесстыжих глазах счастья, - говорит тетя Таня.
- Думаешь, она рада?
- А ты сомневаешься?
- Отец ей был по фиг, но вот его деньги... Теперь она не сможет позволить себе прежний образ жизни.
- Виктор Петрович был благородным человеком. Думаю, в завещании он никого не обидел. С голой жопой эта вертихвостка точно не останется.
- Как, впрочем, и в этом доме, - решительно говорю я.
В комнату входит Ник.
- Детка, что ты тут сидишь? Надо бы пообщаться с гостями.
Это «пообщаться с гостями» кажется мне настолько диким, что я в упор смотрю на Ника, и он молча выходит.
- Не нравится он мне, - говорит няня.
- Папе тоже не нравился.
- А тебе?
- Теперь не знаю. Странно, но со смертью отца я на многое смотрю по-другому. Говорят, горе притупляет чувства и разум, а у меня, наоборот, все обострилось.
- Твой отец очень хотел, чтобы ты повзрослела.
- Но не таким же способом, - отвечаю я, сглатывая слезы, - Только после того, как он умер, я поняла: меня больше некому защитить, и отныне я должна быть умной.
Няня гладит меня по голове и молчит.
У нотариуса нас двое: я и Жанна. Других родственников у отца нет. Ни родителей, ни братьев, ни сестер. Никого. Он – детдомовский. Говорят, люди, чье детство прошло в детском доме, - вечные дети. Это про папу. Злой, хитрый и веселый мальчик пятидесяти пяти лет. Я до сих пор ловлю себя на мысли о том, что говорю о нем в настоящем времени. Я ношу за резинкой в «Молескине» его фотографии.
Нотариус – пожилой мужчина с уставшими глазами – говорит что-то о «последней воле покойного». Я не слушаю. Мне хочется поскорее подписать бумаги и поехать домой. И, наконец-то, поспать, предварительно выставив за дверь Жабу. Под одной крышей с ней мне не спится. Ее бодрый походон на шпильках вымораживает. Чувствую себя на ипподроме. Цок-цок. Цок-цок. Кобыла. Кобыла по имени Жаба.
- Приступаем к оглашению завещания, - говорит нотариус, - Я, Касимов Виктор Петрович, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю все свое состояние согласно прилагаемому перечню своей жене, Касимовой Жанне Игоревне. Других наследников не имею.
Касимовой Жанне Игоревне. Других наследников не имею. Не имею. Не имею. Не имею. Смотрю на Жабу. Она выглядит ошарашенной. Ее круглые глаза и круглый рот округлились еще больше, и теперь она становится похожей на Анну Семенович.
Откуда-то издалека доносится голос нотариуса: «Вилла с Сен-Тропе, расположенная по адресу, рю...».
Дальше я не слушаю. Я ничего не вижу и ничего не понимаю. Мушки какие-то перед глазами. Медленно встаю и иду к двери. В приемной падаю на стул. Девушка протягивает мне стакан воды. Говорю:
- Я – теперь бедная.
Отвечает:
- Такое бывает. Только чаще так говорят жены второго эшелона. Дочку в такой ситуации вижу впервые. Вы ведь дочка?
- Уже не знаю. Может, и нет.
Я спускаюсь вниз и чувствую, как к растерянности примешивается ярость. Даже ненависть. Я ненавижу его. Дятел. Мудила. Сволочь. Подонок. Променял дочку на силиконовые сиськи. Как ты мог? Как мог? Или я тебе не дочь? Тогда кто я тебе? Кто?!
Сажусь в машину и вдруг понимаю, что она мне не принадлежит, и водиле я не указ, только он пока не в курсе.
- Домой, - говорю я, зная, что дома у меня теперь нет.
На банковской карте – около тысячи фунтов. Первого числа каждого месяца отец переводил десятку, сегодня – двадцать седьмое, и поступлений больше не будет. В голове сучит: «Как жить дальше? Как жить дальше?». Только теперь это не психологический вопрос о том, как пережить смерть родного человека, а сугубо практический: «Где взять бабло на хлеб и молоко?» Well-well-well. Правда жизни хуйнула меня по кочану тяжелым обухом. Oh my god! Что это? «Бабло», «хуйнула», «по кочану». Это не мои слова. Не из моего лексикона. Папенькино, блядь, наследство. Такое богатое, что проще охуеть. Сама себе удивляюсь: не мысли, а сплошной мат.
И вдруг... Нет, не может быть. Can’t be. Однако так и есть: мне интересно. Да-да, впервые за двадцать восемь лет мне становится интересно жить. По-настоящему. Я чувствую драйв. И при этом мне очень страшно. Дико ссу. И будь такая возможность, я бы, конечно, послала весь свой интерес к жизни на хер и затихарилась в уютном коконе стоимостью в несколько миллионов фунтов стерлингов. Вместе с Заей и тетей Таней. А так мне хочется что-нибудь разбить или кого-нибудь отпиздить.
ГЛАВА 3
В доме Ника нет. В саду – тоже. Меня встречает тетя Таня.
- Где Никита? – спрашиваю я.
- Собрал вещи и уехал. Жиголо.
По идее нужно это оспорить или хотя бы расстроиться, но я не могу: по сравнению с последними событиями самослив Заи – мелочь. Пусть и обидная.
- Что с тобой? Почему ты не реагируешь? – спрашивает тетя Таня.
- Не до того. Наследство утекло Жабе. Я теперь бедная.
Няня принимает новость спокойно, без эмоций. Говорит:
- Бедная – так бедная. Это жизнь.
- Я не хочу быть бедной, - так же спокойно отвечаю я и замечаю на лице няни удивление.
Я, вообще, становлюсь очень внимательной. Вспоминаются слова отца: «Внимательность дает возможность видеть детали. Детали – это информация. Информация – это деньги и власть. Запомнила?». Я тогда беззаботно кивнула и, казалось, тут же забыла. Однако нет. Вспомнилось ведь.
Тетю Таню не удивила новость о наследстве, но удивила моя реакция на ее слова. Мне это кажется подозрительным. Спрашиваю:
- Почему ты спокойно приняла новость о том, что отец оставил меня с носом?
- А чему тут удивляться? Виктор Петрович был человеком со странностями. Я за двадцать восемь лет службы всякого насмотрелась, а вот тебя такого спокойствия не ожидала. Думала, будешь плакать, метаться.
- У меня нет на это времени и средств.
- Быстро ты это поняла. Что значит гены...
- Ты о чем?
- Ты дочь своего отца. Он повел бы себя именно так.
- Я сомневаюсь в том, что я его дочь.
- Зря. Он делал экспертизу, когда ты была маленькой.
- Что?! Вот мудак!
- Не мудак, а умный человек. Зная твою маменьку, никого бы не удивило, если бы она понесла тебя от кого-нибудь другого. Но, слава богу, тест показал, что ты его, Виктора Петровича, царствие ему небесное.
- А если его, почему он оставил меня без копейки?
- Значит, были причины.
- Ну-ка, ну-ка. Ты в курсе?
- Ничего я не в курсе. Не пытай меня. Тебя покормить?
- Давай.
Мы сидим за столом, когда входит Жаба. Вернее, сначала входят ее сиськи, а потом она. Вид у нее - как у обосравшегося от счастья ребенка. Сейчас будет показывать, кто здесь главный, думаю я и оказываюсь права.
- Вы еще здесь? – спрашивает Жаба голосом, пронизанным высокомерием прачки, пробившейся в кокотки.
- Ты хочешь, чтобы я исчезла за несколько секунд? Мне вообще-то некуда идти, - ел сдерживаясь, отвечаю я.
- Ну, и что? При чем тут я и мой дом? – с нажимом на «мой» отвечает сука.
- Денег дай – уйду.
- Ничего я тебе не дам, - чеканя каждое слово, произносит Жаба, - Пошла вон! И ты – тоже, кошелка, - добавляет она, обращаясь к тете Тане.
- Сейчас вещи соберем и уедем, - отвечает няня.
- Вот и славненько, - говорит Жаба и, виляя внушительным задом на длинных сухих ногах, поднимается наверх.
- Тетя Таня, ты не понимаешь: мне некуда идти. Совсем. Денег – тысяча фунтов. Куда я с таким копьем?
- Для начала – ко мне, а там – посмотрим. Остаться здесь не получится. Собирай вещи.
Няня права, и я иду в комнату. Из вещей – спортивный костюм, пара маек, шорты, купальник и шлепанцы. Еще джинсы и футболка, которые на мне. Это и есть все мое имущество.
Мы садимся в такси и едем к тете Тане в Новогиреево. Машину Жаба нам не дала, что является очередным проявлением ее неискоренимой маргинальности.
В подъезде, где живет няня, пахнет вымытой лестничной клеткой. Это запах бедности. Он бывает, когда одним ведром воды моют все этажи. Такое было в моей жизни, но давным-давно. Уже в начале девяностых отец поднялся, и мы переехали на Кутузовский. Там был и консьерж, и шлагбаум, и цветы в кадках.
Мы входим в маленький лифт с тусклым светом. Кабина едет не быстро и плавно, а медленно и дребезжа. Наверное, это и есть ад на Земле.
- Проходи, не стесняйся. Дочка – на работе.
В квартире – грязно: на столе – чашки со спитым чаем, пол в прихожей засран шелухой, которая летит из клетки с попугаем, зеркало в прихожей заляпано, под ним – тумбочка с неопрятной косметикой. Неопрятная косметика – это вымазанные тушью коробочки и баночки, открытые помады, треснувшие палетки с тенями, карандаши, заюзанные настолько, что на них трудно что-либо прочитать.
Я знаю, какая тетя Таня чистюля, и вижу, что бардак ей неприятен. Она молча подходит к раковине и начинает мыть посуду.
- Нянь, тебе помочь?
- Я сама. Сейчас помою – чайку попьем.
За чаем спрашиваю:
- Нянь, как мне жить дальше?
- Начни с поиска работы.
- Но ведь я ничего не умею.
- Ты знаешь языки. Они прокормят. У дочки есть компьютер, она тебе вечером его включит, и посмотришь работу. Галя все в интернете смотрит. Ты пойди – приляг на моей кровати, а я пока ужин приготовлю.
Тут до меня доходит: в квартире – всего две кровати: нянина и Галина. И комната – одна. И где мне тут найти место, я не знаю.
- Няня, а где я буду спать?
- Раскладушку поставим. Не переживай.
Галя приходит в семь вечера, и я сразу понимаю: мне здесь долго не протянуть. Галя – высокая, сутулая, длинномордая и носатая. У нее желтые зубы и крупные поры. Внешне – полное уебище. И внутренне, судя по всему, - тоже. Она бросает мне нервное «здрасте», а матери - «Нам нужно поговорить».
Думаю, тетя Таня, пока я собирала сумку, успела позвонить дочери и сказать, что папенька оставил меня без наследства. Иначе Галя встретила бы меня более радушно.
Помню, как однажды она заявилась к нам на Рублевку. Это было на Пасху. Галя притаранила горелый кулич и была сиропная-пресиропная, елейная-преелейная. Долго ждала моего отца, который тогда еще не был женат на Жабе, чтобы сказать ему, какой он герой и благодетель. А отец позвонил и заявил, что на пару дней летит в Женеву, и чтобы мы с тетей Таней не скучали. Галя тогда заметно приуныла и долго-долго со мной прощалась возле двери. Зачем-то шепнула горничной, что я похожа на ангела. Шепнула достаточно громко для того, чтобы я могла это услышать. Кажется, няне было за нее неудобно.
- Галя – очень одинокий человек, - сказала она тогда, - Но не хочет, чтобы я жила с ней. Все надеется найти себе мужчину. И непременно короля. Простой работяга ей не нужен.
- А сколько ей лет?
- Да уж сорок пять. А все в облаках витает. Наверное, я что-то вовремя ей не разъяснила.
Мне тогда так и подмывало спросить:
- А что ты могла ей разъяснить? Что ты, дочка, страшная?
Няня словно прочитала мои мысли:
- Надо было дать ей понять, что она не красавица.
Пока няня и Галя беседуют на кухне, я смотрю новости. На экране – В.В. Я разглядываю его с интересом. Четкий, уверенный, ироничный. Вдруг в голову приходить совершенно дикая мысль: а, может, письмо ему написать? Рассказать, что меня лишили наследства. Попросить помочь. Нет, это, конечно, фигня полная. Ну, а вдруг?
Входит Галя и хамски переключает канал. Спрашиваю:
- А можно мне досмотреть?
- Нет. Упыря в моем доме не будет.
- А в интернет зайти? Работу поискать.
- После меня, - высокомерно отвечает Галя.
И сидит за компом до полдвенадцатого ночи. Краем глаза вижу, что на сайте знакомств. Мне это кажется таким нелепым.
Няня уже спит. Я лежу на раскладушке и жду, когда освободится компьютер. Вдруг Галя его выключает и идет к своей кровати.
- Вы говорили, что я смогу поискать работу, после того, как закончите.
- Поздно уже.
- А завтра днем, пока вас нет, можно?
- Компьютер – это очень интимная вещь, - сквозь зубы отвечает она.
В комнате – тишина и темнота. Я впервые в жизни лежу на раскладушке, и мне так одиноко, что хочется выть.
Просыпаюсь от истошного крика. «А-а-а-а-а!». Подскакиваю не месте, сердце колотится, в панике озираюсь по сторонам. Галя выключает будильник и спускает с кровати лыжи сорокового размера.
Ну, гуд монинг, май нью лайф, в которой я сплю на раскладушке в одной комнате с сумасшедшей.
То, что Галя – не в себе и, быть может, даже маньячка - это факт. Нормальный человек не будет по утрам просыпаться под вопли девушки, которую насилуют в подворотне.
Когда Галя выходит из комнаты, няня говорит, словно извиняясь за дочь:
- Это у нее в будильнике обезьяна орет. Мартышка.
- Смешно, - отвечаю я, а про себя думаю: «Обхохочешься. Полоснет в ночи по горлу, и отправлюсь я предъявлять претензии покойному папеньке не через В.В., а лично».
Галя пьет чай у компьютера. Опять сидит на сайте знакомств. Одержимая. А, может, она знакомится с мужчинами и убивает их на свиданиях? А кровь выпивает через соломинку. Не удивлюсь.
Судя по дебильно-блудливой улыбочке и остервенело бьющим по клавишам пальцам, на сайте у старой страшной девы – феерический успех. Ей то и дело приходят сообщения. Не понимаю, почему: она же - ебаный пиздец, как сказал бы отец. Это загадка, которую немедленно хочется разгадать.
Я встаю и иду к окну. Якобы без задней мысли. Сама же хочу заглянуть Гале через плечо. Кто ей там пишет? Извращенцы? Страшкофилы?
Но Галя все сечет. Поворачивается и раздраженно спрашивает:
- Тебе чего?
- Ничего. Хочу подойти к окну. Посмотреть, какая погода.
Галя выключает комп и идет краситься. Краситься она не умеет. До макияжа она выглядела просто как страшная женщина, после - как пьющая страшная женщина. Много пудры чуть ли не кирпичного цвета, коричневые губы, неаккуратно нанесенная тушь. Длинные чернющие патлы с седыми корнями убраны под ободок. Подружка Фредди Крюгера готова к выходу на работу. В прихожей надрывается попугай. Я начинаю ржать. Наверное, это нервное.
После того, как Галя сваливает, няня говорит:
- Иди умойся, а я пока блинчиков нажарю.
Эта фраза так привычна и потому дорога, что в ванной я сглатываю слезы: от прежней жизни осталось только тети Танино «иди умойся, а я пока блинчиков нажарю».
После завтрака говорю няне, что иду прогуляться. На самом деле, мне нужно в интернет-кафе, но вынуждать единственного родного человека извиняться за дочь-хамку, которая не может подпустить меня к своей чудо-машине, я не хочу. .